Книга из человеческой кожи [HL] - Мишель Ловрик

Потому что только самые чистые помыслами и простые создания становятся инструментами Его воли. Даже мухи и вши были призваны стать посланцами Божественного правосудия, преподав грешникам суровый урок.

Мингуилло Фазан

Приношу свои соболезнования будущему читателю: эту часть моей истории бессвязно рассказал малыш, лежащий в колыбели, так что не следует ожидать здесь описаний утонченных зверств. Заботы и тревоги несмышленого ребенка еще некоторое время останутся заботами и тревогами читателя.

Например, особую важность в это время обретает молоко.

Ни одна кормилица не согласилась взять меня, так что мне пришлось стискивать челюсти на материнской груди и сосать.

Первое из преступлений моей матери, за которое она в свое время понесет должное наказание, состояло в следующем: она старалась не смотреть на меня, даже когда я кусал ее. Что же до молока, то, клянусь, у него был привкус отвращения. Она с любовью останавливала взор на моей сестре Риве, беззаботно играющей со своей куклой в дальнем углу комнаты. Так что мне приходилось питаться второсортной сладостью, тайком воруя причитающиеся мне порции материнской любви.

Сострадательный читатель может пролить слезу над бедным венецианским bambino,[17] чья мать поскупилась для него даже на нежную жидкость жизни. И чья мать никогда не запечатлела ни одного поцелуя на его челе, никогда не ласкала его крошечный пальчик своими.

— И что же вы при этом чувствовали? — негромко вопрошает читатель.

Я чувствовал себя отвратительно.

Зрелище было безобразным и постыдным, а молоко имело привкус железа, потому что мои беззубые десны с такой силой стискивали норовящие уклониться груди матери, что на них выступала кровь.

Но она по-прежнему отводила глаза в сторону, поспешно вручая меня нянечке с бутылочкой, и никогда не просила вернуть обратно. Мой отец, которому тогда исполнилось уже сорок лет, никогда не требовал этого от нее. Да и как он мог? Ведь он даже не заходил в детскую.

Вы только посмотрите на моих родителей, повернувшихся ко мне спиной. Это было плохо, а скоро станет и небезопасно. Старомодный читатель уже, наверное, почуял, что молоко свернулось и скисло; здесь намечается новая тенденция в моей истории, истории с плохим концом.

Я оглядел свою колыбельку, к которой подходило все меньше и меньше людей. И взгляд мой остановился в углу, на моей сестре Риве, той, которую моя мать предпочитала мне.

Сестра Лорета

Нам понадобился почти весь день, чтобы добраться по разрушенным улицам города до монастыря Святой Каталины.

В самом сердце города мы увидели, что Господь, разумеется, пощадил собор, если не считать незначительных следов Его неудовольствия. Тем не менее поговаривали, что в монастыре Святой Каталины обрушилось множество келий и что крыша над жилыми помещениями послушниц обвалилась. Я не замедлила сделать из услышанного свои выводы.

Да уж, не убавить и не прибавить. Во-первых, в монастыре меня приняли без должного уважения. Там вообще все пребывало в состоянии недостойного беспорядка, что, естественно, списывали на землетрясение. Но ведь не землетрясение раскрасило монастырские своды в кричащие голубые и плотские терракотовые тона! Это ведь не землетрясение вырастило варварские цветы и деревья во дворе, где довольно было бы одного только распятия! Не могло оно служить оправданием и запахам обильной и жирной еды, доносящимся из каждой кельи.

Priora[18] не дала себе труд встретить меня лично под предлогом того, что занималась ранеными. Среди упавших камней расхаживали мужчины с ручными тележками, беззастенчиво разглядывая беззаботно болтающих монахинь. Глубокое внутреннее разложение и неустройство чувствовалось уже в том, как монахини невежливо смотрели на меня и хихикали, когда встретили у ворот монастыря и препроводили в келью, где в воздухе все еще висела густая пыль.

Землетрясение вскоре превратилось лишь в воспоминание. Оставленные им шрамы скрыли под собой ленты вновь уложенных камней. Шли месяцы, а я все никак не могла примириться со своей новой жизнью.

Потому что в помещениях монастыря я вдруг почувствовала, что пребываю в еще более безбожном и греховном месте, чем даже на улицах Куско. Только представьте себе мое разочарование, когда я обнаружила, что души сестер монастыря Святой Каталины легковесны, как перья, и что эти монахини увиливают от исполнения духовных обязанностей в поисках чувственных наслаждений за столом в трапезной и в музыкальной комнате.

Одиночество — вот сущее проклятие праведников. Я с превеликой радостью предвкушала, как войду в монастырь и душа моя обретет утешение, которого так долго искала. Но с самого начала жизнь моя в монастыре Святой Каталины оказалась погребена под грузом сердечной боли и оскорблений, поскольку во всей обители не нашлось ни одной сестры, которая распознала бы во мне особое создание и с радостью приветствовала бы его. Собственно говоря, легковесные монахини находили тысячи причин, чтобы уколоть меня тысячью самых неприятных способов. А когда они оставляли меня в покое, то старательно избегали моего общества, как всегда бывает с избранными Богом, поскольку имя невежественным душам — легион, и так будет продолжаться до самого Судного дня.

Однажды утром, когда я осталась в церкви одна, мне было видение Христа: Он принял вид чудесного маленького мальчика, порхающего над чашей для святого причастия. Я закричала так громко, что меня услышали все в монастыре и сбежались в церковь, дабы воочию узреть мое необычайное благочестие. После этого губы мои пересыхали от возжелания всякий раз, стоило мне взглянуть на хлеб святого причастия, и я постоянно облизывала их, чтобы иметь возможность продолжать возносить свои молитвы. Но вместо того, чтобы пасть на колени, эти легковесные сестры лишь давились смехом, как только видели мой благословенный жест. И когда я появлялась, оставляя за собой кровавый след после истязания плоти, наградой мне служили лишь язвительные насмешки, а не уважение и даже поклонение.

Но их невежество не могло поколебать мою веру. Я старалась занять себя сотворением добрых дел. Пусть и одним глазом, но я могла разглядеть малейшее пятнышко грязи или разложения. Я почти не спала и не ела, зато сила моего духа оставалась несокрушимой. Поэтому я вставала и тщательно подметала боковые дорожки во всем монастыре, пока остальные еще спали. Самое замечательное заключалось в том, что, пока я работала, ни разу не пошел дождь — это случалось лишь в те редкие часы, когда я отдыхала или читала жития святых. Такими маленькими чудесами Создатель выделяет тех, кому предназначено обитать в Его внутренних покоях любви.

Я позволяла лицу своему озаряться чистым светом экстаза, вынося тяжелые помойные ведра или надраивая ступеньку перед исповедальней. За трапезным столом я отказывалась от вкусной пищи и брала лишь крохотные порции того, что подгорело или было испорчено, дабы продемонстрировать, что я недостойна всего хорошего. И еще я предлагала половину своего скудного рациона другим сестрам, но те, раздувшись от деликатесов, с насмешками отказывались. Не доев, я поднималась из-за стола и приносила тазик, дабы омыть ступни остальных монахинь в трапезной, совсем так, как делала до меня Колумбия из Риети. Но мои легкомысленные сестры или отталкивали меня ногами, или хихикали: «Мне щекотно!» — и я была вынуждена оставить их в покое.

Любой добрый христианин, прочитав эти строки, будет, без сомнения, изумлен, узнав, что вскоре после моего прибытия сама priora заговорила со мной крайне неуважительным тоном во время Поучения о соблазнах, еженедельного собрания, на котором искоренялись случаи дурного поведения монахинь.

— Бойтесь греха гордыни, сестра Лорета, — таким было мое новое имя, — потому как вы испытываете чрезмерное удовольствие от смирения.

— Я — ничтожное создание в глазах Господа нашего, — пробормотала я. Кто-то с трудом подавил смешок.

— Ваши манеры, — строго продолжала priora, — свидетельствуют, что вы совсем не считаете себя ничтожной, сестра Лорета. Сестры жалуются, что вы высокомерны и смотрите на них свысока. Поэтому вам не следует удивляться тому, что они изыскивают способы, позволяющие им чувствовать себя лучше. Должно быть, вы видели, что они передразнивают вас, облизывая губы, как это делаете вы, глядя на тело Христово.[19] Я приказываю вам отныне воздерживаться от подобных аффектаций.

Я повернула к ней свое глухое правое ухо, позволяя ей и далее излагать ту бессмыслицу, которая жила в ее сердце, избегнув при этом сразу двух грехов — ее, раз уж она произносила эти слова вслух, и моего, если бы я внимала ей.